Город: Астана
Возраст: 30
Образование: ЕНУ им. Гумилева, специальность «Страноведение», Школа государственного управления Американского университета (США) по программе «Болашак», магистр государственного управления
Место работы: Заместитель председателя правления АО «Национальное агентство по технологическому развитию»
Примечание: Обладатель премии им. Джона Д. Янга Школы государственного управления Американского университета, член Национального почетного общества США в области государственной политики и государственного управления. Член Совета Ассоциации выпускников программы «Болашак». Награжден Почетной грамотой президента РК.
О странных изобретателях, большой любви к Индии и нежелании стать американским клерком в интервью Vласти рассказал один из участников проекта «100 лидеров» Жуматай Салимов.
V: Ваша первая специальность — страноведение?
Я заканчивал специализированную целиноградскую гимназию с английским уклоном — сильнейшая школа с сильнейшими преподавателями. Проучился там 9-11 классы и за это время сильно поднял уровень английского и понял, что у меня предрасположенность к языкам. В конце 90-х, если помните, все абитуриенты рвались в юристы и экономисты. В технари никто не шел; в то время не было таких больших программ, как нынешние программы индустриализации, соответственно, не было потребности в инженерах. Я долго думал, что выбрать — очередным юристом, одним из тысяч, становиться не хотелось.
В 1999 году в ЕНУ открылся факультет востоковедения, и брат мне посоветовал: «Иди, редкий язык — в крайнем случае, пойдешь в какой-нибудь секретный отдел, будешь разведчиком» (смеется). Набор в следующем году оказался уже на страноведение — название специализации сменили. Наш выпуск по страноведению был первым и последним. По сути, это было то же востоковедение — предлагалось выбрать японский, персидский, арабский или урду-хинди. Самым популярным был японским, и я метил туда. Меньше всего меня интересовал урду-хинди. Но на японский ринулись человек 20. А на вводной лекции преподаватели преупреждали, что для качественного изучения языка в группе должно быть максимум 5-6 студентов. И я понял, что придется переключиться на другой язык. Приглядывался к персидскому с прицелом на то, что у них нефть, у нас нефть, возможно какое-то взаимодействие.
Посидел на нескольких парах, и на перемене встретил свою знакомую — ее дочь заканчивала нашу школу. Она оказалась педагогом по урду-хинди. Предложила пойти в ее группу. Я сначала засомневался, но она купила меня обещанием отправить группу на год обучения в Индию. Нас было шестеро — три девушки и три парня. И на втором курсе мы действительно поехали в Дели, в университет имени Джавахарлала Неру. Английский я там активно практиковал. А свой язык индийцы называют «хинглиш».
V: Как шала-казахский?
Примерно. В нашей компании было два отличника — я и еще одна девушка. Мы переживали первые два месяца, что не общаемся ни с кем ни на хинди, ни на урду, недоумевали, почему они сами не разговаривают на языке. Потом поняли, что просто так сложилось в стране, вся интеллегенция на английском разговаривает.
V: А в вас за год что-нибудь индийское появилось?
Нам было по 18 лет, мы сильно во все это погрузились. Перед вылетом в Казахстан в аэропорту четверо из нашей группы побросали сумки и рыдали. Уже опаздывали на рейс. Я и еще один парень — более или менее черствые — похватали эти сумки и буквально пинками загоняли рыдающих в зону вылета.
В Индии абсолютно другая атмосфера, другое отношение к жизни, люди вроде живут в лачугах, но постоянно на позитиве. Перебрав со спиртным, молодежь усаживается на бордюры и начинает распевать песни, тогда как наши в драку лезут.
Богатейшая культура, необычная страна. Мы побывали в резиденции Далай Ламы. Все звезды, фанатеющие по буддизму, очень часто бывают там — Пирс Броснан, Мадонна, Ричард Гир и другие.
Многие боятся ехать в эту страну из-за антисанитарии. Мы тоже первое сначала фурацилином чистили зубы, протирали спиртом фрукты-овощи. А недели через две пили воду из-под крана. Там, правда, фильтр был. Ничего, все выжили. После возвращения я недели две ходил, как зомби, меня друзья не узнавали. Казахстан после Индии казался мне другой планетой.
Хотя потом я два года учился в Штатах, там такого глубокого погружения, как в Индии, не было. До магистратуры у меня было еще лето в Америке — после третьего курса я поехал туда по программе обмена студентов «Camp Counselors USA». Три месяца был вожатым в лагере для детей из неблагополучных семей. Незабываемое лето. Не совру, если скажу, что лучшее в моей жизни. Дети в лагере были непростые. Каждый понедельник привозят новую партию, все смотрят на нас исподлобья, и так приятно видеть, как к концу недели они привыкают, в пятницу их уже невозможно оторвать от себя, не хотят уезжать.
V: Было желание остаться?
Нет, ни тогда, ни потом. После университета я год поработал и поехал по «Болашаку» в Вашингтон, в магистратуру по госуправлению. Были предложения остаться. Я подумал: ну, хорошо, закончу вуз, стану среднестатистическим американским клерком.
V: Ужасное слово...
Да. Вашингтон — город клерков, как и левобережная Астана. С точки зрения американцев, у меня могло бы там все неплохо сложиться — женюсь, куплю дом в пригороде с двумя гаражами, лужайкой, бассейном, барбекю; буду работать от звонка до звонка, раз-два в год ездить в Пуэрто-Рико и Майями. И я поймал себя на мысли, что все это — ужасно скучно. В Америке я был бы микробом в масштабе страны, — конкуренция бешеная. Конечно, можно очень постараться, но, кто бы что ни говорил, там большое значение имеют связи. Если только выстрелить каким-нибудь стартапом...
На другой чаше весов — гарантированная востребованность моих знаний в Казахстане — моей родной стране. Здесь большие перспективы, и я реально могу стать кем-то, как-то себя проявить. Иногда встречаю людей, учившихся в Америке, — плачутся в жилетку: как там было классно, вот бы вернуться. У меня такого не было. Был в прошлом году в Вашингтоне — ну да, прошелся по знакомым местам, но ничего внутри не екнуло.
В Америке все поставлено, все устоялось, у нас же постоянно что-то меняется. Быть частью оживленного процесса интереснее, чем быть маленьким винтиком в уже отлаженной американской системе. Отвечая на ваш вопрос о бюрократии. Сейчас я — часть этой бюрократии. После первого года обучения по «Болашаку», меня взяли на трехмесячную стажировку в администрацию президента. Мне было интересно наблюдать, как принимаются стратегические решения. Я видел весь процесс от аналитической записки рядового сотрудника до принятия того или иного решения на уровне главы государства.
Мы в магистратуре изучали истории жизни политиков, как выстраивалась система в США. Хотелось посмотреть, как все это делается у нас. Например, мне непонятно, что захватывающего медики находят в человеческих внутренностях. Но, если учиться в медвузе, с профессиональной точки зрения это любопытно — пойти в больницу и увидеть все своими глазами. С госуправлением — та же история. Как говорится, лучше один раз увидеть.
V: А как вас занесло в инновации?
После окончания обучения я по квоте «Болашака» поступил на работу в Администрацию президента и поработал там еще два года. У нас был очень молодой и прогрессивный коллектив. Мы были первыми, кто внедрил систему менеджмента качества в государственном органе. Захотелось попробовать что-то еще. Меня пригласили в министерство экономического развития, а в 2010 году предложили возглавить аналитический центр в Национальном агентстве по технологическому развитию. В прошлом году повысили до заместителя председателя. В нашем Агентстве я курирую аналитический центр, пиар-блок, международное сотрудничество и корпоративное развитие.
За три года у меня образовался большой пул международных контактов, мы запустили много серьезных проектов. Отрасль молодая, живая. У нас болашаковцев среди сотрудников — около 40 процентов.
V: К вам приходят изобретатели, которые не желают раскрывать секреты своих гениальных идей?
Это отдельная категория лиц, с которыми я, как куратор связей с общественностью, не могу не считаться. Среди них есть инноваторы, которых я называю никем не понятыми эйнштейнами — люди с чудо-разработкой, которой они ни с кем не поделятся, расскажут только лично Нурсултану Абишевичу, потому что доверяют только ему. При этом требуют миллионные гранты на свои идеи. Есть пять-шесть человнк, которых мы уже хорошо знаем. А инноваторы с реальными проектами просто работают и все.
V: Их ведь большинство?
Конечно. Чтобы заявку одобрили эксперты, ее нужно грамотно обосновать. Люди, которые знают наши процедуры, нормально к ним относятся. Следует понимать, что гранты — это деньги налогоплательщиков, поэтому здесь необходим тщательный и качественный отбор. В прошлом году было поддержано около 40 заявок. Конечно, отсеиваются неправильно оформленные или бредовые.
V: А бредовые — это какие?
Когда я еще работал в Администрации президента и курировал инновации, туда приходили обращения от инноваторов. Один из них каждый день отправлял факсы в наш отдел, к помощнику главы государства и в приемную руководителя администрации. Предлагал идею нуротанка. Потом с нуротанком немножко успокоился, начал закидывать нас нуропистолетами. Нам приходилось обрабатывать его обращения, писать ответы.
V: А вы сами не хотели бы что-нибудь изобрести?
Я не из того теста сделан, не технарь. Организовать какой-нибудь стартап — да, возможно. Мне интересны мобильные приложения — очень прогрессивный рынок. Вспомните того же Яна Кума, создателя WhatsApp — эмигрант, переехавший из Украины в 1992 году. Недавно читал в Форбсе его интервью, он рассказывал, как питался в приюте для малоимущих. WhatsApp купил Марк Цукерберг, и сделку они оформляли на пороге того самого приюта.
В мобильных приложениях есть много разных удобных вещей. Например, есть программа для будущих мам, которая фиксирует частоту и интенсивность схваток, показывает статистику и дает сигнал, что пора ехать в роддом. Подобные идеи интересны и не требуют больших затрат. У меня есть несколько задумок, которые будут направлены на чиновничью аудиторию Астаны. Когда все будет готово, я о них расскажу.
V: Просматривая новости о вашем агентстве, я нашла комментарий к какой-то заметке об инновационных проектах: «Эти молодые рафинированные, так называемые продвинутые менеджеры ни дня не работали на производстве. Любят красивыми модными словечками свою продвинутость показывать».
Я спокойно это воспринимаю. У нас есть людям, которым в работе не нужен производственный опыт — аналитики, международники, специалисты по корпоративному развитию. Но в технологической команде собраны опытные люди из производства — энергетики, химики, машиностроители. Отчасти мы понимаем, что подобные комментарии, возможно, идут от старшего поколения, особенно представителей науки. Первые 20 лет независимости, особенно первое десятилетие, ситуация была плачевная, и наука финансировалась по остаточному принципу. Наших старших товарищей, которые в советское время были на хорошем обеспечении, все это очень подкосило. И бывает, мы слышим: мол, зеленая молодежь пришла, ничего не соображает. Мне кажется, надо спокойно к этому относиться.
V: На самом деле молодежь соображает?
Мы сейчас большие надежды возлагаем на Назарбаев университет — там есть серьезные ребята, свежая кровь, там хорошая лабораторная база. И на программу «Болашак», конечно, рассчитываем — из пяти тысяч выпускников половина — технари. Нормальный возраст для ученого, когда он может активно генерировать идеи, — 25-40 лет.
Мы плотно работаем с Кореей. Их чиновники, люди уже в годах, в нашем возрасте как раз были у истоков той Кореи, которую мы видим сегодня. Это тоже были молодые управленцы с хорошим образованием. Они сейчас нам говорят, что смотрят на нас и узнают себя в молодости. Желают нам тоже лет через сорок консультировать другие страны.
V: А вы сами чего хотите через 40 лет?
В далекой-далекой перспективе, может, ближе к пенсии, я хотел бы исполнить свою давнюю мечту — поработать на дипломатической службе.
А может быть, окажусь в Индии, в каком-нибудь буддистском храме. Кто знает?..
